ВЕНИАМИН ДОДИН

Но геноцид – не геноцид, - нам в нашей тайге нужны были ещё и дрова. Заготавливать их нам запрещалось. Разрешалось только собирать хворост. Но хворост - в сосновых, да в лиственничных борах?! Откуда он там? А если даже он там был бы, - как искать его, как по веточке собирать те же восемь месяцев зимы под двух, а то и под трёх метровым снегом?! И как вообще собрать аж сорок его «фестметров», которые нужно истопить за зиму, чтобы не замёрзнуть и готовить еду? Летом заготавливать? А где хранить эту огромную гору веток! На «пятачке» меж таёжной опушкой и бараком? Но это опасно: из барака не выскочить, если сухой хворост, вдруг, загорится! А тайга если от него займётся?
А ведь она вокруг, тайга. От барачного порога и – на тысячи вёрст во все стороны света! Стоит – перестойная! От Оби до берегов Охотских стоит. От Нижней Тунгуски, до Монголии. И всё топора ждёт – рубить её, чистить, место освобождать для нового подроста… Чистят, конечно, рубят. Что-то подсаживают. Но лишь у сплавных рек. На карте Сибири лесосека эта приречная - тонюсенькими штришками по бескрайней стене! А основной массив лесов – он как стоял, так и стоит, нетронутый. Дорог-то, чтобы лес вывозить, - как не было их при царе Косаре да Горохе, так нет и до сегодня. Как даже при хвалёном Блюхере, – рассказать – не поверят!, - ни одной дороги из воинских частей Дальневосточного гигантского округа проложить не догадались. На «случай», а вдруг, Огромная, да Краснознамённая к тому же, Армия, - «ОКаДВА», - для чего-то потребуется за пределами таёжных гарнизонов, обретавшихся в непролазных болотах амурского понизовья!

ЭЛЬВИРА ВАШКЕВИЧ

Осень покатилась так же бездумно, как и лето. На бульварах и в парках медленно опадали желтеющие листья, а Тепляков бродил меж деревьев, высматривая сохранившиеся рекламные афишки, смеялся, найдя особо удачную. Красочная бумажка, украшенная витиеватой надписью в стиле ампир, развлекла его так, что даже унес ее с собою, показать Марье Степановне. Та долго крутила афишку в руках, но так и не поняла, что же особенного отыскал Тепляков в тексте: "Если хочешь сил моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных - укрепляет грудь и плеч!".
- А что ж, - сказала старушка, возвращая бумажку Петру, - и правильно, Петр Васильич. Соки пить надобно. А то вон как вы похудали в последнее время. Нехорошо это, - и отправилась на рынок за фруктами - делать сок, поить постояльца, ослабшего от неприятных раздумий.

ЭМИГРАЦИЯ ВТОРОЙ СЕМЬИ ИМПЕРАТОРА.


После похорон неприязнь ко второй семье была настолько сильной, что она вынуждена была эмигрировать в Ниццу. Когда княгиня Юрьевская покидала страну, подумала: "она никогда не вернется в эту несчастную страну, где убивают самых лучших людей, самых добрых и честных, а молятся деспотам, и она счастлива, что ее дети не будут жить в этой жестокой обстановке... "

Светлейшая княгиня, покидая Россию навсегда, увезла с собой дорогие ее сердцу реликвии: ученические тетрадки Александра с лекциями Жуковского, рубашку венценосного супруга с пятнами засохшей крови, его Евангелие и карманные часы с оставшейся от удара по мостовой вмятиной (цепочку от часов – печальное украшение – она всегда носила поверх платья). Взяла со стола в императорском кабинете перо с застывшей капелькой чернил на конце (утром своего последнего дня император работал над новой российской конституцией, которая должна была стать мирной преобразовательной силой в России). И еще захватила с собой почти три тысячи писем, адресованных ей Александром II и вдохновленных его великой любовью.

Своим пристанищем вдова императора избрала Париж, а затем – Ниццу. В то время, когда на Лазурном берегу обосновалась княгиня Юрьевская, Ниццу еще не украшал величественный Свято-Николаевский собор.

ВЕНИАМИН ДОДИН

Прощения прошу за столь длиннющую цитату. За то ещё, что позволила Бену вставить её в приводимый им мой «японский» монолог. В силу исключительных, несомненно драматических обстоятельств, спонтанно вырвавшийся у меня, молчуньи на людях. И вообще молчуньи. Монолог сумбурный. По видимому, мне необходимо было выплеснуть десятилетиями копившееся во мне чудовищное информационно-психологическое напряжение, накопившееся за шестидесятилетие моей и моей России непрекращающейся трагедии…
Или даже не монолог - исповедь. Исповедь, конечно же, адресовавшуюся Человеку очень близкому мне, нам с Беном, из-за страшной «игры»-переплетения наших судеб. Необыкновенному Человеку. Произведшему на меня впечатление, потрясшее моё воображение. А ведь ко времени встречи с ним я повидала Мир. Познакомилась с людьми интереснейшими. Мало сказать, не ординарными.
И ещё потому позволила, что Бен оканчивал – как будто бы! – вот это вот пол века ожидаемое мною от него повествование о моих Адлербергах. И, - постоянно обуянный страстью добиваться, чтобы его (по отцу) евреев не убивали за то, что евреи, а его (по маме) немцев - даже в этом поминальнике о людях давно усопших стремился отделить Зерно от плевел. Полагая, что народ – любой народ - не должен отвечать за своих мерзавцев. Для чего мерзавцев своих он обязан знать «в лицо»!
Из песни слов не выкинешь…

ЕКАТЕРИНА ДОЛГОРУКОВА – ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА II(пр-ние)

С годами они с царем становились все ближе и были в равной степени необходимы друг другу. Из многочисленных поездок Александр слал ей тысячи откровенных, искренних писем. Вот что писал "белый царь", "вождь славян", с турецкой войны: "Господи, помоги нам окончить эту войну, обесславливающую Россию и христиан. Это крик сердца, который никто не поймет лучше тебя, мой кумир, мое сокровище, моя жизнь!"

Александр, находясь на вершине власти, верил, что и у него, как и у каждого человека, может быть своя, закрытая от всех, жизнь, свой, недоступный для других, частный мир. Но в этом он заблуждался: ведь всякий правитель живет в стеклянном доме, и каждый его шаг, жест, слово замечают, обсуждают, делают событием, облекают сплетнями.

Его связь вызвала страшное смятение и возмущение в семье. Особенно был удручен его наследник, цесаревич Александр. Он искренне любил отца, не мог открыто осуждать его, и одновременно мучительно переживал за мать. Естественно, что в его глазах Долгорукова была главной виновницей всех бед.